Туомо Хейккинен (род. в 1980 г.) работает в Комитете по искусству губернии Оулу. По долгу службы поддерживает профессиональных писателей губернии и продвигает региональную литературу Оулу. Т.Хейккинен организует различные литературные мероприятия, например, писательские турне. Его цель - создать в Оулу «Дом литературы».
Туомо Хейккинен выступает со своими стихами по всей Финляндии уже многие годы и с большим успехом участвовал в конкурсах декламаторов. В 2005 г. он получил почётный отзыв на поэтическом конкурсе им. Ю.Х.Эркко. Т.Хейккинен также ведет авторские колонки в прессе.
Т.Хейккинен некоторое время возглавлял общество литераторов «Huutomerkki ry» («Восклицательный знак») и продюсировал региональный литературный фестиваль «Oulun Muusajuhlat» («Дни музы в Оулу»). Родился в Кухмо.
tuomo.heikkinen@runoilija.net
Стихотворение Туомо Хейккинена
Перевод: Яна Жемойтелите
Каллиопа – муза эпической поэзии
О птицах я хочу вам рассказать.
Но нынче ночь туман вплетает в косы,
а где-то на веселом побережье
два юных сердца трепетно ликуют,
в чужих глазах свой замечая образ.
О, сколько боли им сулит любовь!
Однако есть во всем задумка божья,
ведь никого в утробе материнской
не посещают мысли-сны о смерти.
Там паровоз, забыв свои вагоны,
на всех парах куда-то вдаль умчался,
оставив плыть фатальный звук гудка…
Я кажется, уже успел сказать,
что молодые об руку сидели,
но сколько боли прозвучит в финале
большой любви!..
Уже нельзя поплавать
у пристани, где лодки приютились.
Там море умерло. Ах, вы опять о птичках?
Да бросьте. Вместо них теперь заводы.
Эрато – муза эротической поэзии
Салюта залпы где-то с краю неба,
А я меж тем везу тебя на остров.
Как если б ты уже ждала ребенка.
Я без смычка готов сыграть отрывок
на скрипке твоей шеи…
И вся твоя любовь – само движение,
исполненное нежности. Позволь
скользить туда-сюда по струнам.
Согреемся: костер отдаст тепло…
Дурманом пахнет эта шея-скрипка,
и, что бы ни случилось, все равно
твоя любовь – мне лучшее лекарство.
«Никто, кроме тебя», – шепчу с надеждой.
Ты крепче прижимаешься ко мне,
меж тем бомбардировщики все ближе,
с полей они зерно вздымают в небо…
Шоссе 899
Вряд ли я встречу кого-то
в это время на этом шоссе,
подумал лось.
Берлин
I
А мы с тобой прелестней, чем щенки, ты шепчешь. Я впервые влеку тебя на свет, лаская и дразня, и свет мелькает в кронах, и птицы в нем плывут. А мы с тобой лишь заняты друг другом.
На фоне озера рисуется эстрада, стены остатки и опять же – мы.
Мы с брызгами в бассейн с тобой ныряем, а в сауне потом втираем в кожу попеременно соль и мед…
О, этот город переживал еще какое зло! Бывало, лавировал под пристальным прицелом, боясь уснуть хотя бы на секунду. Так, широко открытыми глазами, глядел он в ночь, исполненную страха и первобытной тьмы.
Светильников ему недоставало. Они тогда хрустели под ногами с осколками снарядов вперемешку.
И вот теперь я очищаю раны, которые не в силах излечить ни время, ни кликуши-чайки, которым не удастся растащить по гнездам остатки памятников – равно в них воспеты гонимые, герои или боги.
Да-а, население в монументах здешних сумело возвеличить свой позор!
II
О, если я на паперти уснул, возможно ли назвать меня бездомным?
Цветочные гирлянды оплели дверь в церковь. Винтовые лестницы все выше, чем кто-либо способен обозреть. А между небом и землей – сияние. Сегодня понедельник, так что, братья, я остаюсь внизу.
Стена и листья под ногами в парке меняют цвет. Я прислонюсь к моим узорным кленам: мы родственники вроде. Махаон у озера застыл, как украшение. Его укрою бережно ладонью, чтоб не настигло дуновенье жизни…
Две утки на меня глядят прицельно. Довольны ли своей утиной сутью, сказать я затрудняюсь, но отмечу, что уток не волнует однозначно рост цен на землю и зерно, пожары…
Вот селезень увлечь желает самку. Я уткам хлеб крошу и ощущаю, что в воздухе застыло ожидание: проявится ли как-то красота, которой всех нас наделил Создатель?
III
Подумайте, уму непостижимо! О, сколь жестоки, бессердечны люди! Я понял: в сотню лучших во вселенной уже мне не пробиться, ну и ладно! Но время неужели не исправит таких ошибок? И кошмар продлится?
О, у грачей отняли мегафоны. Потом воздвигли стены из гранита и проволоку из шипов слепили, а из песка построили богов. Вот: нить вольфрама в сны мои проникла, по ней огонь устроили солдаты, за сутки обесценив все законы, что писаны на каменных скрижалях.
И тут, и там висят на каждой елке плакаты с надписью: «Нельзя! Нельзя! Не суйся!» Так иссякает всякая надежда, и в суете сует восторг тускнеет. И все, что остается человеку, - наручники, запреты и оковы. И громче псов бранят судьбу изгои, что из песка богов себе слепили.
И в общем сне насущного абсурда насилие почти что справедливо. И весь кошмар, когда в него вглядеться, покажется довольно гармоничным, как колокола звон на отдалении. Или
как звук ломающихся веток. Или камней, летящих прямо с неба.
IV
Хочу закрыть глаза в сени больших деревьев, чтоб в мыслях и делах не ошибиться. И слышать только шорох юбок твоих на шаткой грани темноты и света… На мне сегодня пестрая рубашка, а больше ничего сказать не смею я о самом себе.
Ты бродишь где-то в образах и снах. И даже если этой ночью тебя со мной уже не будет рядом, ты все равно мне явишься во сне.
Так незаметно нас покроет позолота под ласковыми пальцами светила, и солнце нас разденет постепенно на берегу, где я тебя ласкаю и где твое впервые нежу тело – в чужом краю, под небом иностранным.
Но почему я не сойду с ума? Ты в сказке – той, что я же сочинил. Я строчки прячу в твоем пупке, и ты насквозь моя - до этого пупка, до средостения.
Мы на развалинах с тобой сидим. Я в волосах твоих зарыться хочу и гладить твой затылок, и весело смеяться – оттого, что больше ничего сказать не смею я о самом себе.
V
Парк листьями шуршит шероховато, тревожно так. Меня желая приковать навечно, цепочка на моей ноге пленяет яблоню… Я лилии сажаю под реденьким дождем. И осторожно так касаюсь шипов цветущей розы, не желая пугать растерянную красоту растений…
Вон там, на спинке скамьи садовой кто-то позабыл свой красный свитер и белые трусы еще развесил. И если этот кто-то, вот чудак, задумал голым в реку погрузиться, живот его вот-вот всплывет наружу.
Я в воду захожу. Зачем – не знаю. Тот берег манит, там на мелководье беременные жаждут плавать брасом. А рядом раздеваются девицы.
На плечи мне отнюдь неосторожно два жаворонка мудрые садятся и так поют, что нам необходимо служить земле, что освещает солнце и ветер между делом овевает, порой палит огонь, и увлажняет огромный серый дождь… О, как мне жалко сей старый мир, но я же не сумею один его спасти!
Поэтому я просто оставляю известия для тех, кто будет после, и к берегу тенистому тащусь, признаться, с невеселым настроением. И думаю: а вдруг сама природа, надев свою осеннюю рубашку и точно так же в воду погрузившись, забудет, что чревата новой жизнью?
VI
Танцор уносит тайно, контрабандой, отрывок переменчивого счастья между страниц блокнота-дневника. Он только что с подругой развлекался на том лугу… Позвольте, сбился с ритма еще его отец, но тело все же помнит бесхитростные быстрые движения.
На площади истории дыхание, а парки сплошь исполнены гирлянд и женских колыхающихся юбок и даже лебедей… На церкви нет венца. Нет, в городе моем его б разбили тотчас после войны.
А впрочем, вся жизнь – неверные шаги и смелость предавать, к тому же. И в закутках отыщется для статуй, все, что потребно. Только стоит помнить: не каждый памятник ваяется из камня.
Но если сам я решу воздвигнуть стену, то какую построю в результате? И насколько же прочной, сколь высокой будет моя стена? А может быть, получится стеклянной? И скоро ли ее разрушит время? Или я сам возьмусь за этот молот?
О будущем вещает каждый камень. Когда стемнеет, я начну дышать подушечками пальцев, чтоб ощупать все, что вокруг. И каждый местный житель потребует особого подхода. Но одному мне это под силу.